По дороге к глухариному току я встретил на мокром снегу свежие отпечатки широких медвежьих лап. Внимания на них не обратил. Медведь в лесах севера обычный гость и, как правило, первый попыток к нападению не делает.

Солнце уже закатывалось. Сильнее и громче зазвучали песни дроздов и зорянок, когда наконец я добрался до своей прошлогодней ночёвки. Центр тока находился от неё метров за пятьсот. Токовище было особенное.

Обычно глухари играют на кромках моховых болот, по опушкам сосновых и кедровых лесов. Но на этом току они шептали свои древние песни на толстых, старых осинах, кольцом охвативших неширокое болотце с чахлым сосняком. И странно было видеть могучих чёрных птиц, токующих не в густых кронах сосен, а на голых осинах.

От токовища на десятки вёрст не встречалось хвойных лесов. Но, видимо, около ста лет тому назад здесь всё же рос сосновый бор, впоследствии сгоревший, и его площадь потом уже покрыли лиственные леса. А глухари так и не изменили места своих весенних любовных игр, продолжая из поколения в поколение токовать на старом излюбленном месте.

Мне посчастливилось отыскать этот интересный ток в прошлом году. За вечер и утро и тогда взял трёх глухарей. И больше там не бывал. Игровых петухов на току после моего посещения оставалось не менее двадцати. Ток сильный, по количеству игровых птиц можно судить, что на нём до меня не бывало человека.

Оставив рюкзак с плащом у старого кострища, я осторожно пробрался на подслух и пристроился у старого выворотка. Вечер был тёплый и тихий. Над болотом струилось марево, пахло ожившим мхом, пригретым солнцем, и цветущей ивовой серёжкой. Кругом звучали простенькие трели пёстрых юрков, а напротив, на вершине высокой осины, заливался в любовном порыве дрозд.

Высоко над лесом не смолкали голоса уток, стаями спешивших на родной далёкий Ямал. Улавливалось мелодичное треньканье самцов шилохвостей и характерный посвист крыльев гоголей. Север жил полной и бурной жизнью, какая бывает только в ласковом мае.

Когда солнце скрылось в сиреневой таёжной дали, прогремела первая посадка глухаря. За ней послышались ещё три, и лес замер в строгой тишине. Что-то легко прошуршало у меня за спиной. Осторожно повернул голову: старый крупный барсук, опустив остроносую в полосках морду, деловито протрусил по кромке осинника на ночную охоту.

Глухари молчали. Неожиданно, буквально рядом со мной, не сел, а с грохотом упал на землю матёрый, в стальных блестящих доспехах глухарь. Я сжался в комок. Он долго молча сидел, превратившись в чёрную глыбу, подозрительно одним глазом кося в мою сторону. Потом, видимо успокоившись, распустил широкий хвост и, изредка пощёлкивая, начал ходить. Я еле удерживался от преждевременного выстрела. Справа заиграли два глухаря. Тайгу окутали прозрачные сумерки. Стихли голоса птиц. И только слышались страстные песни глухарей. Опустившийся петух тоже начал токовать.

Я, не отрываясь, следил за его игрой. Потом охотничья страсть взяла верх. Выстрел прокатился по уснувшему лесу, эхом отдаваясь в далёких увалах. Красавец чёрной кочкой распластался на снегу.

Остальные глухари не прекращали игры. Теперь их токовало не менее десятка. Казалось, где-то далеко играет оркестр скрипок.

Дождавшись темноты, я выбрался к ночёвке, ощупью наломал сушняка и развёл небольшой костёр. В его свете заготовил дров, попил чаю и, удобно примостившись, уснул. Сквозь сон показалось, что слышу чьи-то тяжёлые шаги и сопенье. Охваченный непонятной тревогой, я проснулся. Костёр прогорел, матово поблескивала грудка углей. Было два часа ночи. Где-то в лесу монотонно бубнила летяга. Поправил костёр и, когда он запылал ярким пламенем, снова задремал.

Вдруг под чьей-то тяжёлой ногой хрустнула ветка. Я насторожился. Быстро вложил в патронники свои единственные два пулевых патрона, ругая себя, что не взял лишний пяток пуль. Снова из темноты донесся треск и следом глухое ворчанье. Кроме медведя быть некому! Я вскочил на ноги и заорал что есть мочи. Шорох стих. Подождал с час и, не уловив больше ничего подозрительного, крепко заснул.

На рассвете пошёл к глухарям. В тайге просыпалась жизнь. На болоте токовали белые куропатки, а над лесом снова непрерывным потоком летели косяки уток.

В то утро я убил двух глухарей и, довольный охотой, побрёл к месту ночёвки. Ещё с болотца стало видно, как тонкой струйкой поднимается над костром уютный дымок. Не доходя шагов тридцать, вдруг заметил неладное. Откуда взялся у костра вывороток? Его там не было.

Вывороток вдруг зашевелился и превратился в здоровенного бурого медведя! Я опешил. И быстро зарядив ружьё пулями, упал в болотные кочки, затянутые густым багульником.

Медведь спокойно сидел в трёх шагах от дымившегося костра и с аппетитом уплетал моего вчерашнего глухаря! Я в жизни не встречал подобного нахальства! Ещё тлеет костёр. Место насквозь пропахло человеком, у костра брошен плащ, на тагане висит чайник. Утром невдалеке грохотали выстрели, а медведь на это, видимо, и не думал реагировать! Дело не ладно. Ясно, что зверь, увидев меня, не задумается полезть в драку. Раздвинув багульник, я тщательно прицелился и только хотел нажать на спуск, как в сознании мелькнуло: «А что будет, если не свалю его с двух пуль?» Опустив стволы ружья и трезво взвесив обстановку, решил, что, пожалуй, лучше тихонько ретироваться, пока он меня не замечает. Стараясь не шуметь, отступил шагов полтораста и, убедившись, что зверь не преследует, прибавил ходу. Не заметил, как отшагал до первой речушки. И тут мне стало стыдно. Как я покажусь на лесоучасток? Что скажу своим товарищам? Хорош охотник! Оставил плащ, чайник и, отдав на съеденье медведю охотничий трофей, как последний трус удрал из тайги. Нет, нужно вернуться! Я сбросил рюкзак с глухарями, развёл костёр, разрядил три дробяных патрона, в пустой гильзе растопил дробь, отлил три жеребья, ножом их отделал и, зарядив три пулевых патрона, кинулся обратно. Снова тихонько подкрался к огнищу, но медведя там уже не было. Всё обшарил вокруг, но нахал, не дождавшись меня, спокойно убрался восвояси.